Восемнадцатая симфония Книппера

Характерным произведением последних лет жизни Книппера явилась его Восемнадцатая симфония. Это сравнительно небольшая по размерам партитура, очень экономная по использованию оркестровых средств, отмечена законченностью стиля и мастерства и, в этом отношении, может быть рассматриваема как итог творческих исканий. Но она, вместе с тем, и резонатор нового, свидетельство того, что в сознание композитора продолжали входить новые образы, требовавшие и новых выразительных средств.

Если говорить об идейно-образной сфере, то здесь, как и в ряде других поздних произведений Книппера. на первом плане стремление философски осмыслить большие вопросы жизни и творчества в их неразрывной связи и диалектическом единстве проблемы — художник и общество, человек и природа, всегда волновавшие умы и сердца людей, находившие выражение во многих произведениях искусства. Эти проблемы неисчерпаемы — каждая эпоха вносила в них нечто свое, что и предопределяет неизменный интерес к ним композиторов. Причем — именно симфонистов, ибо этот жанр дает особо богатые возможности для художественного обобщения раздумий о жизненных проблемах, давая в то же время простор для высказывания личного, без чего произведение искусства рискует превратиться в схему. Эта опасность никогда не угрожала Книпперу — его творческие замыслы всегда возникали из внутренней потребности в чутком вслушивании в голоса жизни.

В Восемнадцатой симфонии слушателя увлекает непрерывность развития музыкальных мыслей — очень ясного и логичного, но полного неожиданных поворотов. Своеобразен и почерк композитора, который не чурается нового, но и не подчиняется ему. Так, главная тема первой части построена на двенадцати звуках, напоминает серию. Но это далеко от ортодоксальной додекафонии как по мелодической конструкции, так и по характеру ее дальнейшей разработки. Тема шаловлива и грациозна, в ее разработке возникают то эпизоды пародийного шествия, то лирические напевы. Сочетание живости с лирической насыщенностью музыки создает картину полноты жизненных сил; еще полнее эти эмоции выступают в двух последующих частях, следующих за первой без перерыва.

Во второй части, по словам автора, на первом плане «лирическая сторона рассказа». Но в эту сферу врывается активное начало — ритмы и акценты, напоминающие о первой части, лирический характер полностью восстанавливается лишь в конце. Третья часть — бурная и импульсивная — динамическая  кульминация  симфонии. Она выдержана в этом характере, лишь изредка нарушаемом лирическими отступлениями и неожиданно появляющимися интонациями главной темы первой части. В известной мере здесь дается синтез, который мог завершить симфоническое развитие. Но композитор имел другую концепцию, которая раскрывается в финале, причем — очень конкретно, благодаря введению в симфонию поэтического текста.

В финале вступает голос, поющий о вечности природы и искусства, переживающего своего творца. Подобный прием конкретизации музыкального образа, конечно, не нов, но в симфонии Книппера есть глубоко индивидуальная система образов, и музыка финала воспринимается поэтому как нечто самобытное, как закономерный итог развития. В самом конце вновь проходит в расширении главная тема первой части, еще раз подчеркивая прочность связей между частями этого интересного и значительного по содержанию произведения Книппера.

Оно с полной ясностью раскрывает мир мыслей и исканий настоящего художника нашего времени, прошедшего большой путь, откликнувшегося на многие явления жизни (иногда даже в актуальном, почти публицистическом плане, который не так часто встречается в области симфонической музыки), а затем подошедшего к раздумьям о тех вопросах, которые именуются вечными. Здесь он соприкасается со сферой позднего творчества Шостаковича, хотя, конечно, во всех отношениях это совершенно различные художники. Обращение к такой проблематике всегда было ответственным и обязывающим, требовало полной зрелости художественного сознания и мастерства. И такие произведения, если только они написаны в полную меру таланта и вызваны жизненной потребностью высказывания, не могут не волновать и не пробуждать раздумья.